Marionne

Первомайская пасха или как тетя Тома халу набила. Посвящается тем, кого уже нет рядом со мной…


Долгое время после того дня я считала, что первое мая – это новое название пасхи. Лет 5 так считала и все удивлялась, что перестали на первое мая куличи печь и яйца красить…

А было это в 1978 году. И, строго говоря, пасха была 30 апреля, но праздновали ее 1 мая, наверное, потому что так было удобно – 2 праздника сразу. Мне было 4,5 года и меня взяли на демонстрацию. Это была одна из первых демонстраций, которую я помню. Сначала мы с папой ехали на трамвае от оперного театра до политеха. Я любила трамвай, он так приятно позвякивал на стыках рельс, я сидела на мягких кожаных сидениях ярко оранжевого цвета… Потом мы искали нашу колонну, автомобильный факультет. Я смотрела на больших веселых дяденек, у всех были темные драповые пальто – серые, черные, грязно-коричневые, но у всех на груди развевалась красная ленточка, и мне казалось, что нет сочетания красивей: темное пальто и красная ленточка. У многих в руках были флаги и шарики. Как я любила прийти за полчаса до начала демонстрации! Найдя свою колонну и пожав руки всем от декана и зав.лаборатории до последнего работяги, папа выяснял, кто отвечает за выдачу значков, флажков и шариков. И мы весело бежали, ныряя змейкой между пока еще нестройными рядами людей. Мне всегда выдавали значки, и шарики, и флажки, и праздничные ленточки – у папы был блат. Вообще слово блат я узнала очень рано. Сначала я думала, что это такой дяденька по фамилии Блат, а потом, когда стала понимать склонения имен существительных, стала думать, что это бумажка такая, на которой пишут, что надо данному человеку дать. И только в школе я поняла, что такое блат.
У папы было два блата: первый – в киоске мороженого на пл. Свободы, там работала очаровательная розовощекая продавщица, которая припрятывала для папы пломбир или сливочное, а иногда просто молочное. Папа покупал мороженое почти каждый день. Мы все любили его вечером, сидя на кухне, кушать специальными подаренными маме одной из рожениц ложечками. А второй блат у папы был на демонстрации. А больше у папы блата не было…
А вот у меня было красное пальто. Почему-то у меня всегда, до замужества, были красные драповые пальто, с самого рождения! Мне они доставались либо перешитые, либо в первозданном виде от сестры. А покупали их у родных в Эстонии. Там люди одевались по-другому. Там почти не было темного драпа. И у меня было всегда самое красивое пальто на демонстрации! Но мне не очень нравилось, что на нем почти совсем не видно ленточки. И однажды я поделилась с папой этой проблемой, и он поднял меня высоко-высоко над всей демонстрацией и сказал: «Ты сама как флажок, как ленточка! Такая красивая!» И я запомнила… И носила красные пальто до замужества, пока не умер папа. Потом папа, смешно раздувая щеки, надувал шарики. Они были не всегда хорошие, поэтому лопались. И я пританцовывала под звуки весенних маршей и выкрикивала, потешая публику: «Вот трагедия! Еще трагедия! Ну а это уже комедия!»
Внезапно все выстраивались рядами и толпа людей с веселыми песнями, размахивая шариками и флагами, шла вперед по ул. Минина к площади. На одноименной площади шаг замедлялся, потому что пропускали колонны с Фигнер и Свердловки. Нам это было на руку, потому что папа передавал меня маме, которая уже ждала в колонне мед.института. Я любила момент передачи меня маме: мы с папой весело бежали из колонны мимо людей в строгих черных пальто с красными повязками на рукаве, у меня в руке трепыхались разноцветные шарики, привязанные к рукоятке флажка. Флажок мне два дня назад купила бабушка. Мы с ней ходили специально в магазин военной книги на Белинке. Бабушка очень любила этот магазин. Там продавались умные книги. Пропев всю молодость в церковном хоре сначала в Ярославле, а потом в Лыскове, потеряв дом во время Ярославского мятежа в 1918 г и вскоре родителей, оставшись с двумя братьями на руках, она покупала в этом магазине исключительно труды Маркса и Ленина, а также стихи Маяковского. Она была очень революционная, моя бабушка – ведущая солистка оперного театра…
С мамой идти было не так интересно, как с папой. Но я шла с мамой, вечно занятой, вечно уезжающей на вызовы в роддом – поддежурства, вечно полуспящая после бессонной ночи. Она тихо на кухне рассказывала папе, что случилось в роддоме, как умерла ее пациентка – Леночка. У Леночки был тяжелый врожденный порок сердца, и ей нельзя было беременеть и рожать. Но она все же решилась… И вот… Ребеночка спасли. И подслушав этот разговор, я долго ходила и думала, как же можно жить без мамы, кто же будет покупать пирожные по выходным и с кем же идти в магазин за суповыми наборами? А еще я знала, что мама спасла Катюшу, молодую женщину из Тольятти. У нее тоже был порок сердца, и еще двойня. Но все выжили. И мама получала каждый год письмо от Катюши с фотографиями двоих мальчишек. Последнее письмо пришло в конце 80-х. Мальчишки пошли в армию, на фото оба в морской форме… Мама была постоянно кому-то нужна. Я ей завидовала и очень хотела быть нужной…
В маминой колонне было много женщин. Почему-то тогда ходили в пальто и капроновых платках на голове. Такие легкие бордовые или белые, иногда голубые. Я мечтала о таком платке… В маминой колонне было тише, женщины обсуждали в полголоса свои медицинские проблемы. До меня доносились лишь обрывки фраз из спора мамы и ее профессора: «Надо оперировать, ну чего ждать-то! Все равно не доносит… Слишком большой риск…» «Но ведь столько лет добиваться ребенка…» «Вероничка! Надо мать спасать, о чем ты!» Их спор прервало УРА! - в ответ на очередной лозунг из динамика. Но даже мамин разговор не мог помешать мне: все равно я шла с мамой! И мама была свободна! Мы пересекли площадь Минина и спустились по съезду на Маяковку. Перед мостом колонны вставали на 1-2 часа. С Волги продувал холодный, но очень весенний ветер. И я заметила, что на березках появляются первые малюсенькие листики. Весна! Светило солнце, небо было бесконечно голубое!
Нас нашел папа. Они о чем-то поговорили с мамой и, взяв меня за руки, повели в обратную сторону. «Хватит тебе на сегодня. Стоять еще долго – простудишься! Через мост еще находишься!» - сказал папа. - «Мы сейчас в магазин зайдем, а потом будем речников ждать.»
И мы, купив конфет, пошли к Скобе. Примерно в середине пути нам встретились речники: они вышагивали под звуки марша, стараясь чеканить шаг! И так было весело и так было весенне!
А потом мы долго поднимались в гору к Водной больнице. Там было очень много ступенек, я не умела считать больше, чем до 10. Мы с мамой шли впереди, а позади папа. Он, большой и грузный, расстегнул пальто, под которым был коричнево-бордовый кримпленовый костюм. Этот костюм был у папы все мое детство, а потом висел в шкафу, когда появился более новый темно-синий, в мелкую полосочку. Он так и висел, и я его вынесла к мусорному бачку года через два после смерти папы. И было этому костюму чуть больше 20 лет… Наверху у больницы устроили перерыв, сели на газету на парапет. Наверное, именно в тот день я впервые поняла, какой у нас красивый город! Справа Кремль, такой необычный, сказочный, величественный… Внизу кругом остатки церквей, только Рождественская была сохранена. Теперь почти все церкви отстроены заново, и стало еще красивей. Но вот вид на Волгу был совсем другим. Вода была ниже, Стрелка только сроилась и укреплялась бетоном. Вдоль Волги и Оки шли гряды небольших островков, между которыми ныряли многочисленные судна, большие и маленькие. И вода была такой синей-синей! А склон под нами слегка зеленым, словно сеточкой покрыт…
Дождавшись трамвая, мы втиснулась в веселую толпу взрослых и детей. Все поздравляли друг друга. И тут до меня донесся разговор двух бабушек, они поздравляли друг друга не с первым маем, а с Пасхой. «Христос, воскрес!» «Воистину!» Я пыталась уловить суть их речей, но ничего не понимала. Когда мы вышли на Ашхабадской и зашагали домой по Невзоровых, я наконец спросила папу: «А кто такой Христос?» Маму было бесполезно спрашивать: мама бы сказала, что не знает. А вот папа, наверное, знал, потому что он много читал разных книг. А вот мама читала только запретные книжки, в них было написано много непонятными буквами и картинки все были про голых тёть и маленьких голых деток. «Христос – это такой бог.» «А кто такой бог?» «Это такой… человек, который все может.» Я немного подумала и спросила: «А Дмитрий Алексеевич – бог? Почему его не Христосом зовут?» (Дмитрий Алексеевич – это сосед с первого этажа, он был директором гастронома на пл. Свободы, про него всегда говорили уважительно: вот мы не можем, а вот Дмитрий Алексеевич – все может!) Папа просто остолбенел, а потом рассмеялся: «Нет, он не бог, он простой человек, а бог, он на небе живет и может все-все! Только о нем нельзя говорить громко». Почему нельзя говорить громко я не уточнила, но поняла, когда подросла: папа был членом партии, а значит не имел право иметь бога. Я стала смотреть в небо, но бога не было видно, от яркого солнца заслезились глаза. И я стала озираться по сторонам. А улица Невзоровых была самой красивой улицей на свете! Двух-трехэтажные дома с прекрасными вишневыми садами. Летом в каждом саду сидели в беседках и пили чай с вишневым и малиновым вареньем. А пока все цвело. И дома утопали в белом: вишни, яблони, сирень… Я зажмурилась.
Дома пахло куличами и пирогами с капустой. Мы с бабушкой вчера пекли весь день! В субботу ходили в булочную на перекрестке Белинской и Ошары. Это была самая чудесная булочная на свете! Справа собственно булочная и бакалея, а слева – небольшое кафе. Там бабушка мне покупала стакан березового или яблочного сока и шоколадку. А пирожное не покупала – дорого! В этот раз мы купили много муки и сахарного песка, а потом ходили на «Генкину» и долго стояли в огромной очереди за молоком, сметаной и творогом. Вечером бабушка заделала пасху, добавив изюм. А утром в воскресенье я проснулась от опьяняющего запаха капустной начинки. Бабушка в одной рубашке месила в белом эмалированном ведре тесто. Сначала для пирогов, а потом для куличей. Работа была большая, поэтому она совсем не уделяла мне внимания, лишь изредка покрикивая: «А ну не ешь начинку! С чем пироги-то печь буду!!!» И я ушла в комнату и залезла в буфет. Ах, буфет! Это было лучшее место на земле! Я сидела на нижней полке, прикрыв дверки, и наслаждалась, засовывая пальцы попеременно в сахар и изюм. За этим занятием и застала меня бабушка. «Давай куличи делать!» И мне выдали маленькие формочки для кексов, а у бабушки были высокие черные. Я очень гордилась, что мои маленькие куличики стоят сегодня на столе вместе с бабушкиными.
И мы сели за стол, не стали дожидаться старшей сестры – она уехала в Дзержинск с ансамблем, проводить чью-то свадьбу. Но тут раздался звонок в дверь – это была тетя Тома – мамина одноклассница. Тетя Тома недавно схоронила маму и уехала жить на Автозавод – там ей дали квартиру, телефона у нее не было, поэтому она приезжала без предупреждения. Приезд тети Томы вызвал всеобщее оживление. Все стали хлопотать вокруг нее, усаживать за стол, но она села не на предложенное место, а в уголок. Потом раздала всем гостинцы: папе - папиросы Беломор (он курил с 13 лет, с войны, и даже когда появились сигареты – не изменил своей привычке и покупал только Беломор, презирая Приму). Маме достались варежки с прибалтийским орнаментом (мама переживала, что старые, купленные в Эстонии, совсем продрались). Для сестры тетя Тома заготовила кружевную комбинацию – писк моды 70-х, а бабушке – два пакетика ванили. А мне досталась целая большая плитка шоколада «Аленка». Тетя Тома получала спецпайки на заводе, поэтому у нее и шоколадки Аленка водились, и ваниль, и даже икра минтая. Бабушка в ответ выставила на стол пластмассовую посудину «под хрусталь», наполненную крашеными яйцами. И когда бабушка успела их покрасить? Это всегда был сюрприз. Бабушка красила яйца в луковом пере, а потом наклеивала на них маленькие картинки из открыток. Для меня она делали пару яиц со смешными зверушками из новогодних открыток.
Тетя Тома тем временем выложила из сумки несколько интересных предметов: маленький коврик, на котором был вышит крестиком необычный подсвечник, словно дерево с семью ветками, потом появилась маленькая бумажная картинка с изображением женщины с малышом на руках. Картинка была старенькая, но о ней заботились: она была наклеена на картонку и вокруг карандашами была раскрашена рамка. Картинку с женщиной и малышом тетя Тома приставила к стене, под ней положила коврик, а еще достала свечку – необычную очень тонкую и зажгла ее, бабушка дала граненый стакан и свеча была установлена в нем.
Все терпеливо ждали, когда тетя Тома все расставит, потом папа открыл бутылку пшеничной водки, разлил всем в малюсенькие рюмочки. А мне в рюмку побольше был налит лимонад «Буратино». Мы с папой за ним ходили на Свердловку. Там был такой магазин с бочками над входом. Мы стояли очень длинную очередь, а потом папа укладывал 5 бутылок лимонада в авоську. Острые края бутылочных пробок путались в дырках авоськи, и нам никак не удавалось засунуть в нее все бутылки. В конце концов папа дал мне последнюю бутылку и велел нести ее. Так я и шла до остановки троллейбуса №6 с бутылкой в руках. Все выпили за праздник, потом за Пасху, потом за здоровье, а потом – за умерших. И тут тетя Тома запела очень красивую песню, но со странными словами: «Халу набила, халу набила, веник снесла». Она пела тихонько, положив одну руку на коврик со странным подсвечником-деревом, а второй рукой крестилась, глядя на картонную картинку. Я выскользнула из-за стола и вышла на кухню к бабушке, которая доставала из холодильника пасху. «Баб, а она чего делает?» «Молится она, перед иконой молится». «Перед чем?» «Перед иконой: там Дева Мария и младенец Христос нарисованы». «Христос», - зацепилась я за единственное знакомое мне слово. – «Это Бог?» «Ишь ты! От горшка два вершка, а уж о Боге знаешь! Уж и дети пошли ранние!» - сказала бабушка, не проясняя больше ничего.
Вернувшись за стол, я услышала разговор мамы и тети Томы: «Понимаешь, Томочка, 25 лет бесплодия! И каким-то чудом наступила беременность! И еще 2 месяца осталось носить, а давление повышается. Профессор говорит – надо оперировать, а то эклямпсия будет. А я вот кровопускания на праздники назначила– может, поможет.» «Венечка, ты же знаешь, что Христос уж все решил за нас, а ты просто свое дело делай! Молиться за нее надо. Как ее зовут?» «Аня…» И тетя Тома опять перекрестилась и что-то зашептала, из чего я разобрала только: «Господи, помоги Анне!» Так я просидела остаток дня рядом с тетей Томой и все ждала, что она еще раз песню споет. А она не пела…
«И как это она халу набила? Интересно чем?» - думала я, стоя на следующий день в очереди в булочной. «Баба, купи мне халу!» - попросила я бабушку, когда мы подошли к хлебным полкам. Халы расхватывали очень быстро, потому что они почти всегда были теплые (их возили с хлебозавода, что на Генкиной, теперь «Каравай» называется). Но бабушка была юркой и ухватила последнюю булку. А в голове у меня уже созрел план… По дороге домой я все думала про Бога… Как такой маленький мальчик может быть таким сильным. Может быть, ему его мама Мария помогает? Наверняка… Мама она может все. Она вон какая!
Дождавшись, пока бабушка займется обедом, я вытащила из пакета халу и, вооружившись веником, отправилась в буфет. К счастью, банка с изюмом была на месте. Я залезла на свою полку, и занялась набиванием халы изюмом. Сейчас мне бы и в голову не пришло, такое придумать! А тогда логика была проста. Я думала, что хала, набитая изюмом, очень по душе Христу, раз про это песню написали. Когда булка была безнадежно испорчена, я положила перед собой веник, думая, что тот вышитый подсвечник у тети Томы – это и был веник, который нужно куда-то снести, куда я не знала, но прихватила его с собой. Еще утром я вытащила у сестры из стола фонарик с жужжащей рукояткой и припрятала его в буфете. Открыла книжку-малышку со стихами Благининой на нужной странице: там был рисунок, на котором мама держала на руках мальчика и читала ему книжку. Наконец все было готово. И я запела, стараясь подражать интонации тети Томы: «Халу набила, халу набила, веник снесла…» А в конце фразы добавляла: «Господи, помоги Ане!» При этом я изо всех сил двумя руками сжимала рукоятку фонарика. Я была в восторге: свет получался мерцающий, только жужжание немного нарушало покой. Я точно знала, что надо повторять много-много раз эту просьбу, потому что Христос совсем маленький мальчик, как Дима из второго подъезда. Ему всего 2 годика и чтобы он сделал что-нибудь, ему надо пять, а то и десять раз повторить: «Димочка, дай лопатку! Димочка, иди к маме!»
За этим занятием меня и застала бабушка. «Ах, ты негодница!!!» - закричала она, всплескивая руками. «Это что же ты творишь! Вылезай немедленно! И булку всю испоганила! И изюм рассыпала! А веник-то зачем сюда притащила?» Мне было обидно и, получив легкого шлепка о попе, я захлюпала носом. «Баба, я как тетя Тома, я песню пела и молилась!» Бабушка оторопела. «Я халу изюмом набила! И веник снесла!» На лице бабушки промелькнуло смутное желание срочно позвонить маме, она потрогала мой лоб… «Детка, ты о чем?» «Тетя Тома песню пела!» «Тьфу-ты, дурочка! Это не хала и не веник! Это еврейская песня: хава нагила! Нету там никакого веника!» Бабушка смеялась: «Пойдем суп кушать, выдумщица моя!»
Я сидела на табуретке в розовом вельветовом халатике и качала ногами, суп был мой любимый – куриный с вермишелью. «Баба, а Бог где?» - спросила я с серьезным видом. «Не знаю, где! Нет его нигде – вон какие безобразия творятся в мире! Капиталисты совсем обнаглели!» «Кто такие капиталисты?» «Люди плохие, богатые очень, они сами не работают, а других людей в рабов превращают!» «А Бог на небе?» «Нету никого на небе, это космонавты доказали!» Бабушка помолчала, а потом добавила: «Не знаю я, где Бог, а вот у попов под рясой – брюки!» Ох, как запали мне в душу ее слова. Первое, что я сделала, когда вылезла из-за стола, это нашла книжку про Попа и Балду. Перелистала ее, но никаких брюк у попа не нашла. Через 13 лет папа привел меня в церковь Всемилостивейшего Спаса, вновь освященного недалеко от нашего дома. И, несмотря на то, что мне было 17, я внимательно смотрела на ноги священников, выглядывая те самые брюки, о которых мне поведала бабушка. Я и не знала тогда, что именно хотела мне сказать бабушка. Позже, когда бабушки уже не стало, я узнала, что она вышла замуж в 19 лет за первого, предложившего ей законный брак прихожанина, спасаясь от преследования женатого дьякона…
Вечером пришли родители и, не особо вникая в мои проблемы, поставили меня в угол за испорченную булку. Мой наказательный угол был между гостиной и спальней, и я стояла в нем, прикрываясь открытой дверью в гостиную. Родители сидели в спальне и тихо говорили. Я все всматривалась в лицо мамы через щелку, все думала – радостная мама или нет, и пыталась догадаться, что стало с Аней и ее малышом. «Ну как дела на работе?» - спросил папа. «Хорошо. Даже удивительно. И на кафедре, и в роддоме. И кровопускание помогло одно й моей сложной больной. Даже профессор сказала, что она не ожидала такого эффекта!» «Ты у меня умница!» - сказал папа и притянул маму к себе. «И я, и я умница!» - закричала я и бросилась к родителям.
Сидя у папы на коленях, я смотрела в окно, там между липами пробивались лучи закатного солнца, и был виден совсем маленький кусочек синего неба. И я знала, почему Ане стало лучше, а вот Леночка умерла – за нее никто не просил…